Специально о темпе Цицерон говорит в трактатах «Об ораторе» (III, 173-198) и «Оратор» (168-236)558.
Ораторы начали использовать ритм в речах, чтобы сделать их «приятными для слуха. Так как музыканты, прежние некогда также и поэтами, выдумали два способа доставлять наслаждение - стих и пение, чтобы и ритмом фраз, и напевом голоса усладить и насытить слушателей» (De orat. III, 174)559. Красноречие же, «где все ориентировано к удовольствию массы и к услаждению слуха» (Orat. 71, 237), естественно, активно употребляло этот принципиальный эстетический способ - ритмизацию речи. Ритм понимался в античности как чисто эстетический элемент, так как его основное назначение видели в придании красы развивающимся во времени действиям и в возбуждении чувства наслаждения, удовольствия. «...В человеческом слухе от природы заложено чувство меры», которое получает ублажение, когда человек слышит ритм. Ритм существует только в прерывистых перемещениях, когда, к примеру, звуки чередуются с зазорами (как в падении капель) и его невозможно уловить в нескончаемом перемещении бурного струи (De orat. III, 186). Заметив эту врожденную способность слуха к измерению звуков, к мере, к ритму, проницательные люди древности сделали стих и поэзию, а позднее стали применять ритм для декорации речи (Orat. 53, 178).
Ритм имеет четкую числовую базу. Не случайно у греков еще со времен Аристотеля слово «ритм» (rythmos) числилось схожем по смыслу с «количеством» (arythmos), а в латинском ритм и число обозначаются одним термином numerus. Тем не менее, постоянно акцентирует внимание Цицерон, ритм не закрыт был не рассудком, «а природой и ощущением, а размеряющий рассудок пояснил, как это вышло» (55, 183). И если о предметах и словах судит разум, то о звуках и ритме суждение дает слух, ибо они служат только удовольствию (49, 162). Цицерон практически полностью стоит на той позиции, что собственно эстетическое воспринимается только чувством, а не разумом, с чем никак не дает согласие Августин. Цицерон, в данном случае прежде всего как практик искусства, прилагавший много усилий для «услаждения слуха массы», не сомневается, что между доктриной и практикой искусства нет той пропасти, о которой позднее, как мы помним, так последовательно и упрямо писал ранешний Августин. Цицерон был глубоко не сомневается в том, что всем людям от природы дана способность принимать (ощущать) искусство, особенно же ритмические искусства. «Так как все, как 1, - писал он, - по некоторому безотчетному чутью, без всякого искусства или науки различают правильное от неверного и в искусствах, и в науках. И раз люди разбираются так и в картинах, и в скульптурах, и в других художественных произведениях, для понимания которых у них меньше природных данных, то тем более они способны судить о словах, ритме и произнесении потому, что для этого во всех заложено внутреннее чувство и по воле природы никто этого чутья полностью не лишен.
<...>
Много ли таковых, кто понял законы ритмики и метрики? Однако при мельчайшем их несоблюдении, когда стих либо укорачивается от уменьшения, либо удлиняется от растяжения слога, весь театр негодует» (De orat. III, 195 - 196).
В трактате «Оратор» он развивает ту же тему: «Целый театр поднимает вопль, если в стихе окажется хоть один слог подольше или короче, чем следует, хотя толпа посетителей и не знает стоп, не обладает ритмами и не соображает, что, почему и в чем оскорбило ее слух; однако сама природа инвестировала в наши уши чуткость к долготам и краткостям звуков, так же как и к высочайшим и невысоким тонам» (Orat. 51, 173). Интеллектуальный музыкант и простой слушатель воспринимают и ощущают искусство в одинаковой мере. Артист может только создавать искусство и судить о его плюсах с точки зрения техники. Равенство неуча и опытнейшего музыканта в эстетическом восприятии восхищает мудрого оратора, и он пытается объяснить его: «Удивительно, какая между мастером и неучем огромная разница в исполнении дела, и какая небольшая - в суждении о деле. Ведь раз всякое искусство порождается природой, то, если бы оно не действовало на нашу природу и не доставляло бы удовольствия, оно ни на что не было бы годно. А от природы нашему сознанию ничто так не сродно, как ритмы и звуки голоса, которые нас и возбуждают, и воспламеняют, и успокаивают, и расслабляют, и часто вызывают в нас и удовлетворенность, и грусть» (De orat. III, 197). Итак, констатирует Цицерон: откуда состоялись ритмы в прозе? И отвечает: «из рвения к наслаждению слуха... Чему они работают? - наслаждению... Чем они порождают удовольствие? - тем же, что и стихи; как и в стихах, меру здесь находит искусство, но и без искусства ее описывает бессознательное чутье самого слуха» (Orat. 60, 203).
Таким образом, как бы подводя результат древним, достаточно единодушным суждениям о темпе, Цицерон показывает, что ритм появился и существует в искусстве, в первую очередь как носитель эстетического начала560. В соответствии с этим, хотя он и имеет строго числовую базу, судит о нем прежде всего врожденное чувство слуха. Наука уже на базе этого пытается узнать, как следует правильно организовывать ритм в искусстве.
Августин в целом держится этой доктрине, хотя отдельные ее положения осознанно трансформирует. О происхождении ритма Августин писал еще в трактате «О порядке», когда обсуждал вопрос о возникновении наук и искусств. Все они, по его мнению, - открытие разума, окружающего в человеке и работающего для пользы человека. О ритме речь заходит при изобретении музыки и поэзии. Рассматривая звуки речи, разум увидел, что стопы состоят из длительных и коротких слогов, которые хаотично, но в равном почти количестве рассыпаны по речи. Он испробовал «соединить их в определенные ряды и, следуя при этом прежде всего самому смыслу, подчеркнул небольшие части, которые назвал цезами и членами. А чтобы ряды стоп не продлились до такой степени, что стали бы утомлять его внимание, он поставил им предел, от которого они бы ворачивались, и от этого самого назвал их стихами. А чему не выявлено определенного конца, но что выражалось, однако, осмысленной последовательностью стоп, то он определил именованием ритма, которое на латинский язык может быть переведено словом numerus» (De ord. II, 14, 40). Разум заметил, что и здесь, «как в ритмах, так и в самой мерности речи, царствуют и все делают количества». Присмотревшись более пристально, он «отыскал их божественными и вечными, прежде всего потому, что с их помощью он делал все наиболее возвышенное» (II, 14, 41).
Далее разум перешел к сфере зрения и, осматривая территорию и небо, ощутил, что ему нравится не что другое, как краса, а в красе - образы (figuras), а в видах - размеренность, в размеренности же - числа». И задал разум себе вопросец, а таковы ли эти линии, очертания, формы и образы, какие есть в его понятии, т. е. в идее. И заметил, что все видимые формы никоим образом не могут сравниться с тем, что видит разум. Проведя классификацию и упорядочение этих безупречных форм, он создал науку, которую и назвал геометрией. В небе разум также усмотрел господство размеренности и количеств, что послужило началом науки астрономии.
«Наконец, во всех этих науках встречал он все подчиненным количествам, но так, однако, что числа эти яснее выступали в тех измерениях, которые он, размышляя и взвешивая сам про себя, усматривал истиннейшими; в этих же, которые воспринимаются эмоциями, он усматривал лишь тени и отпечатки тех. Это его сильно воодушевило и обнадежило; он решился обосновывать бессмертие души. Он исследовал все пристально и сообразил полностью, что он очень многое может сделать и что может, то - [только] посредством количеств». Настолько великая сила количеств уверила разум, что «в числе это тот, Кого он рвался достичь» (II, 15, 42-43), и, значит, все упорядоченное в числовом отношении, соизмеримое и «счислимое», и в частности науки и искусства, могут содействовать возведению ума к божественному (П. 16, 44). Ритм (= количество) играет, таким образом, наиглавнейшую роль в религиозной (= иррациональной) гносеологии. Сиим вопросцам Августин уделяет много внимания в VI кн. «De musica».
|
